Будем кроткими как дети [сборник] - Анатолий Ким

Куст дикой розы принялся на новой месте и с тех пор каждый год к разгару лета устилал низенький дерновый холмик лиловыми нежными лепестками.

Слава упорству и стойкости человечьей воли, слава братству людей, готовых бескорыстно одарять друг друга сокровищами знаний, прекраснее которых ничего нет на свете, — такие примерно мысли располагались в душе Ри Гичена, когда он по окончании университета, имея при себе верные документы, доказательства своего успеха, летел на сверхзвуковом лайнере через всю страну к востоку, в сторону далекого Сахалина. В душе его гремела торжественная медь, он мог теперь и погордиться собой. Ему мысленно представлялся весь пройденный путь, и он находил свою судьбу достойной удивления. За иллюминатором, внизу, сквозь чудовищный провал синевы видна была зеленая земля, вся в каких-то геометрически правильных заплатах — следах деятельности человека. Над землею паслись нежные барашки кучевых облаков, те самые облака, на которые мы смотрим с земли, запрокинув к небу лицо… И Ри Гичен летел над этой землей, по небу необозримой страны, храня в себе невыразимую благодарность к хозяевам этой страны, к людям-труженикам, которые дали ему все, о чем он только мечтал. Как человек чести, сын благородного шахтера, он готов был всей дальнейшей жизнью оплачивать тот роскошный долг, который ему предоставили. Он желал немедленно приступить к оплате долга, трудясь на ниве ядерной науки, но вначале нужно было навестить родных и забрать к себе старую мать и сына-сироту.

После многих лет отсутствия он явился в родной городишко уже совсем другим человеком, — мать и старшая сестра оробели перед ним, — рослым, красивым мужчиной с твердым, уверенным взглядом. Постаревшая сестра испытала теперь гордость, что оказывала помощь такому человеку. А восьмилетний сын испугался отца и отпрыгнул в сторону, исподлобья поглядывая на него сверкающими глазенками и строптиво шмыгая носом.

Пришел столяр Цой, сильно сдавший за эти годы. Разговаривая неторопливо о том о сем, он вдруг не выдержал, отвернулся в сторону и, прижав рукав праздничного пиджака к глазам, заплакал. Он вспомнил, что чуть не загубил жизнь ^того великого человека. «Не было вам счастья, что порочились с моей жалкой семьей, нет, не принесла вам Мёко счастья», — плакал старик. «Оставьте это, отец, — строго возразил ему Ри Гичен. — Если бы не Мёко, вряд ли мне удалось бы выучиться…» И старик был бесконечно благодарен зятю за эти слова, хотя и ясно было, что они сказаны ради доброй минуты.

Целый день в дом шли гости — родня, соседи, бывшие его товарищи по школе, теперь отцы многодетных семей. Всем хотелось увидеть человека из Москвы, первого выходца из нашего городка, которому выпала судьба учиться в столичном университете и стать атомным физиком или кем там…

А поздно вечером, когда последние из гостей разошлись по домам, мать уложила внука и приготовила сыну постель в углу комнаты, на старенькой пружинной кровати, о существовании которой Ри Гичен давно уже успел позабыть. Но, подойдя к ней, он вспомнил все, и теснота низкой, убогой комнатенки, целый день невольно угнетавшая его, разомкнулась вокруг, и он в один миг вновь пережил все счастье и несчастье тех далеких ночей, когда он с мучительной страстью любил свою бедную жену. И после готов был ее возненавидеть, эту губительную для себя любовь. Он вспомнил легкую занавесь тьмы над горящим лицом, робкое, теплое дыхание Мёко, дрожавшее от полноты безмолвного, покорного счастья.

Раздевшись, Ри Гичен улегся в постель и потушил свет настольной лампы, при которой когда-то самостоятельно разбирал начала высшей математики.

Но в эту ночь ему не суждено было уснуть.

Каким-то особенным запахом, горьким и пронзительным, вдруг повеяло на него, и этот запах не давал ему покоя. Он ворочался, принюхивался к постели, зажигал настольную лампу и, сидя на кровати, оглядывался вокруг, пытаясь определить, откуда же запах.

И тут за спинкой кровати увидел он висевшую на гвозде кофточку жены. То была заношенная, бесцветно- серая от частой стирки, крошечная кофточка без пуговиц, рукава все еще были слегка подвернуты.

Он снял с гвоздя эту жалкую кофточку и, закрыв глаза, долго держал ее перед собою… Так вот что остается после человека в мире физических тел. Высокие монументы на площадях, слава полководцев и вождей, великая формула Эйнштейна… И горький запах человеческой неутоленности, безвестно витающий над прахом долин… Только глупец может отделить гремящее торжество вечных дел от тихой погибельности безвестных душ, единое от частного. Ничто от Всего, Человека от Человечества. Но почему так горек запах?.. Но ведь была же Мёко, была! А теперь пропусти сквозь пальцы хоть все вещество Вселенной горсть за горстью — нет ее!

Ри Гичену хотелось сейчас заплакать, мучительно хотелось, но этого ему, счастливцу на этой земле, не было дано. Он бросил кофточку на кровать и, поднявшись, вновь оделся.

Рано утром — рассвет еще чуть просветлил небо над крышами — старуха, мать Гичена, перебудила всех соседей. Таща за руку хныкавшего, зевавшего внука, она бегала от дома к дому, стучала в окна и всем рассказывала об исчезновении сына. Ночью старухе почудилось, что сын разговаривает с умершей невесткой, голос ее поманил с улицы: «Гичен, идите сюда!», на что сын ответил: «Иду!» И вот наутро постель его оказалась пуста.

Его нашли на берегу моря, возле старых барж. Весь мокрый, в налипшем песке, он лежал лицом вниз под боком дырявого кунгаса. Когда его растолкали, он не мог объяснить, каким образом очутился на этом месте.

Через неделю Ри Гичен с матерью и сыном уехал из города на материк, — должно быть, навсегда.

А вскоре настал день поминовения, и в полночь в доме столяра Цоя собрались мы все, любившие Мёко; на столик выставили поминальную табличку. Утром старый столяр и сестра Гичена пошли на кладбище — просить прощения у Мёко и помолиться перед ее могилой о счастье всех живущих.

На кусте шиповника Мёко, посаженном ее отцом, ягоды налились звонкой огненной краснотой, и маленькая птичка, весело потряхивая хвостом, сидела на колючей ветке, щипала сладкую ягоду.

Рассказы отца

Сыновний суд

Третьего дня зашла женщина в соседний двор и подошла к другой женщине. Та мыла рис в большой медной миске.

— Ой, сестрица, ничего-то вы не знаете, ничего! — сказала пришедшая.

— Чего это я не знаю? — спросила хозяйка, вороша мокрой рукой рис.

— Ничего не знаете, ох, ничего! — снова затянула гостья и вдруг заплакала.

— Да что это я такое должна знать? И чего это вы плачете? — в сердцах проговорила хозяйка и, отвернувшись, стала сливать в лохань белые рисовые помои. Затем налила в миску свежей воды и снова стала ворошить рис — на второй промыв. Говорить сама не хотела — недолюбливала она соседку, которая называлась ее сестрой. Их мужья были из одной многочисленной фратрии побратимов.

А та плакала, плакала, некрасиво сморщившись, зажимая пальцами нос. Но, так и не объяснив толком, чего же кто не знает, и уж никак не объяснив своих слез, соседка удалилась.

А через день она сбежала из дома, уехала на пароходе по Амуру, забрав грудную дочь и прихватив швейную машинку. Что сбежала, об этом не сразу догадались в селе. Ну, уехала и уехала, мало ли куда. Машинку взяла — надо, знать, кому-то что-то шить.

Правда, мальчонка ее Мансам увидел завязанную в

узел тяжелую машинку и заподозрил неладное сразу. Когда мать, торопливо попрощавшись с ним на пристани, подхватила узел и села на пароход, мальчик вдруг разрыдался и взбежал за нею по сходням. Он догнал мать и уцепился за одеяло, которым был привязан ребенок к ее спине. Женщина обернулась и, не спрашивая ни о чем, тоже заплакала. Это еще более испугало мальчика, 1 и он не хотел отстать от нее. Но она погладила сына по голове и сказала:

— Иди домой, Мансам. Смотри за сестрой. Сестра, знаешь, с огнем балуется. Как бы дом не подожгла!

— А почему вы плачете? — спросил тогда сын.

— Потому что жалко тебя. Не могу взять с собою. Сестру твою нельзя оставлять одну. Иди, мальчик!

И тогда Мансам, всхлипывая, отцепился от матери и вернулся на берег. Пароход ушел, и с тех пор он не видел матери много лет.

Его отец обычно надолго уходил в лес. Земли у него было мало, и на прокорм он зарабатывал отхожей лесной работой. Молчаливый пожилой человек, отец Мансама был старше жены на семнадцать лет.

С некоторых пор у него в доме жил пришлый человек по имени Пя Гир, по прозвищу Бык. Не крестьянин, не рабочий, бессемейный переселенец из Кореи, он остановился в доме лесоруба, чтобы, как говорится, «колоть хозяйке дрова». По-другому — просто постояльцем, квартирантом. Ибо никогда Бык Пя не колол дров, — угрюмый, здоровенный мужик, он все свободное от случайной работы время валялся в пристройке и смотрел в потолок. И вскоре тайно сжился с хозяйкой. Чем он прельстился — непонятно. Хозяйку когда-то крестил русский поп, нарек Василисой, но ни законов, ни молитв христианских она не знала. Известна была сварливым нравом. Лицом была серая, незаметная, словно картошка, взятая наугад из мешка. Лет ей было за тридцать. Сыну около четырнадцати, дочке следующей двенадцать.